Драббл-1

[princenocturne]

По заказу  marlu: Можно про Франсуа Бюзо? Суровые революционные будни и романтик-отношения на этом фоне? Должен же быть у такого неординарного человека любимый мужчина?)))
Пэйринг: Эли Гаде/Франсуа Бюзо
Без рейтинга.

Эли поднимается на трибуну, и воздух начинает дрожать и искрить, как перед грозой, а у Франсуа возбужденно колотится сердце. Он отчаянно любил своего друга именно в эти моменты в Конвенте, гораздо больше, чем наедине. Не какой-нибудь санкюлот в лохмотьях и с пикой, а именно Эли Гаде был для Франсуа воплощением Революции – эта строгая сухопарая фигура вечно в темном костюме, это некрасивое, но зачаровывающее лицо, эта воля, эта безжалостность.
У Эли красивый низкий голос, который становится немного слишком резким, когда он говорит с трибуны, но Франсуа нравится эта резкость. Она проникает как нож или, когда Эли дает волю своей беспощадной иронии, как ядовитое жало. Франсуа завороженно слушает голос, не вдаваясь в смысл произносимых слов. Впрочем, он прекрасно знает содержание речи. Она была многократно прочитана в их кругу, и каждое слово в ней тщательно и всесторонне взвешивалось и обсуждалось. Именно соратники, в особенности Верньо, навязали Эли оправдательную форму, все эти обороты вроде «я дам ответ на клеветнические измышления Робеспьера», «те, кто обвинял меня в связи с двором», «вы обвиняете нас в продажности, но где эти сокровища?». Не стоит, видите ли, нападать напрямую, нужно нападать под видом защиты, выставляя себя жертвой, вынужденной обороняться: это произведет благоприятное впечатление на Конвент.
Но Эли плохо дается роль обвиняемого, даже мнимого. Когда он впервые переходит на личности, его перебивает вопросом Давид, и Эли высокомерно бросает:
- Председатель, объясните гражданину Давиду, что я не подсудимый на допросе и не обязан отвечать ему.
Председатель Конвента Тюрио открывает рот – едва ли для того, чтобы согласиться с Эли, – но тот, не дождавшись его реплики и не слушая более Давида, продолжает говорить.
Франсуа начинает вслушиваться в смысл его речи. Ему нравится, когда Эли кого-то оскорбляет. В этом деле он настоящий мастер. Франсуа, увы, много раз изведал это на себе, но сейчас он готов все простить Эли.
Страсти накаляются. Уже не только Давид (талантливый художник, однако какой идиот, господи боже!), но и другие монтаньяры не выдерживают. Они срываются с места и пытаются перебить оратора. Эли возвышается над этим бушующим морем и неприкрыто ухмыляется, наслаждаясь происходящим. Он в своей стихии и чувствует, кроме того, поддержку большей части депутатов. Действительно ли помогла оправдательная форма речи, или Конвент просто устал от этой троицы – Марата, Дантона и Робеспьера, – но за Эли следят с восхищением и некоторым испугом, как за канатоходцем.
Франсуа переполняет гордость. Он жаждет как-то подчеркнуть свою особенную связь с Эли. Ему почти обидно, что никто о ней даже не догадывается, и какая-то часть его хочет вскочить и прокричать во всю глотку: «А знаете ли вы, граждане представители народа, что этот человек на самом деле принадлежит мне, а я ему?» Эта фантазия настолько абсурдна, что Франсуа начинает нервно хихикать. К счастью, его никто не слышит, потому что все внимание приковано к Эли, который как раз начинает свой смертельный номер – достает мятежный адрес Якобинского клуба, подписанный Маратом, и зачитывает вслух.
Новая буря. Порядок заседания нарушен, сразу несколько человек, в том числе сам Марат, рвутся на трибуну, которую по-прежнему невозмутимо занимает Эли. Президент требует тишины. Приставы очищают зал от беснующейся толпы на местах для публики.
- Франсуа! – шипит Бриссо, и тот выныривает из своих мечтаний и замечает, что они уже голосуют. За что – он не знает, как-то пропустил, но встает со скамьи вместе со своими товарищами.
Они победили. Эли победил.
Когда он спускается с трибуны, все наперегонки бросаются к нему с поздравлениями. Верньо пылко обнимает Эли и несколько раз целует так, как умеют одни бордосцы, - в лоб, в щеки, даже в губы, словом, куда попало. Наконец они весьма трогательно застывают в объятиях друг у друга, прижавшись щекой к щеке, пока другие бордосцы не вырывают Эли из рук Верньо, чтобы, в свою очередь, облобызать. Эли не сентиментален, но бордоский поцелуйный ритуал ему знаком и сопротивления не вызывает. Для тех краев, откуда они все родом, это нормально. Франсуа они тоже целовали, когда ему доводилось произнести удачную речь. Он прекрасно помнит удивление, которое испытал, когда первый раз стал объектом бордоских поздравлений.
Теперь он смотрит на это и думает, что мог бы сейчас тоже поцеловать Эли, раз это в порядке вещей. Но у него никогда не хватит смелости сделать такое прилюдно, и он, когда до него наконец доходит очередь, просто пожимает Эли руку и говорит:
- Поздравляю, блестящая речь.
- О, благодарю вас, – отвечает Эли и тотчас отворачивается от Франсуа, чтобы заговорить с Валазе.
Да уж, другим достается от него гораздо больше внимания, чем Франсуа. Это разумно, но Франсуа чувствует растущую обиду. Он так восхищался Эли, но не получает совсем никакого ответа на свое восхищение. Неужели он любит Эли сильнее, чем тот его?
Бушующее море Конвента входит в берега. Заседание закрыто, и они собираются по домам. Эли по-прежнему окружен плотным кольцом соратников, и Франсуа не может даже приблизиться к нему. Но хуже всего то, что Верньо, который забрался в карету со своими неразлучными Дюко и Фонфредом, машет оттуда Эли:
- Едем с нами!
- Я еду с Франсуа, – прокричал в ответ Эли.
Надо же, вспомнил о существовании Франсуа. Невероятно.
- Мы и Франсуа возьмем с собой, – не отступается Верньо, но в их карете не хватит места для пятерых, и предполагается, что Франсуа сейчас откажется.
Но Эли твердо берет Франсуа под руку.
- Благодарю, Пьер, но мы доберемся сами. Увидимся вечером.
Эли и Франсуа забираются в фиакр и наконец-то остаются вдвоем. Почему-то оба смущены, как будто забыли, каково это – быть наедине. Последнюю неделю Эли готовился к выступлению, и ему было не до друга. Однажды Франсуа пришел к нему домой вечером – и получил предложение помочь с этой треклятой речью, например, переписать ее набело. Его тогда чуть не разорвало от возмущения. «Я что, ваш секретарь?!» - кричал Франсуа. «Ради всего святого, не сейчас», – ответил Эли, сморщившись, и захлопнув дверь своего кабинета, предоставив Франсуа бесноваться в гостиной, но тот этим правом не воспользовался и в сердцах ушел восвояси, ожидая раскаяния, которого, разумеется, не последовало.
Но сейчас Эли берет руки Франсуа в свои и говорит:
- Мне вас не хватало.