По заказу .Хельга. про Генриетту и графа де Гиша.
читать дальшеОна начала сочинять стихи, чего сама от себя не ожидала. Она всегда была уверена, что писание стихов и песен – удел тех, кто лишь хочет казаться влюбленным, но оказалось, что, когда любишь по-настоящему, стихи сами складываются в уме и просятся быть записанными. Впрочем, искренность не делала эти стихи хорошими, и она стыдилась их и, записав, сразу уничтожала и ни разу не показала ему. О том, чтобы показать кому-то другому, и речи быть не могло.
Потом он случайно проговорился, что тоже написал немало дурных стихов, которые постигла та же участь, что и ее творения. Они договорились, что преодолеют свое смущение и непременно обменяются своими произведениями, но так и не решились.
Иногда они обсуждают это в ее салоне – разумеется, не применительно к самим себе, а как бы теоретически. Как думает граф де Гиш, чем вызвана скромность одних авторов, в то время как другие без малейшего смущения терзают своими виршами всех вокруг, даже когда их особенно не просят?
- Когда прочитал слишком много хороших сонетов, – говорит он, – становишься беспощадным к себе. Красота вовсе не смягчает душу, она лишь делает человека требовательнее.
Этими умствованиями они могли заниматься только на людях. Когда они оказывались наедине, то, кажется, вовсе забывали членораздельную речь. Слова заменяли тяжелые вдохи-выдохи, сдавленные стоны и, разумеется, язык тела.
Поначалу он пытался быть образцовым благородным влюбленным. Хватал ее руки, склонялся к ним и с обожанием целовал. Но эти самые руки нетерпеливо и порывисто обхватывали его голову, поднимали и заставляли прижаться губами к ее губам. И все равно он напоминал себе, что она – женщина, а не мужчина, и он должен быть более бережным, нежели привык. Нельзя ложиться на нее всем весом или слишком сильно прижимать к стене. Нельзя стискивать пальцы на ее груди, даже если она сама положила туда вашу руку.
Но эти инструкции самому себе помогали слабо, и в конце она всегда выглядела так, будто он овладел ею силой. Юбки и корсаж перекручены и разорваны, шнуровка разошлась. Но это ладно, он умеет приводить в порядок дамские туалеты, на это у него хватает опыта. На тонкой алебастровой шее и хрупких, как из бумаги, ключицах – царапины, оставленные золотым шитьем его камзола и твердыми пуговицами. Она придумает, как это объяснить. Например, скажет, что оцарапалась расстегнувшейся брошью. Никто ей, разумеется, не поверит, но в свете главное – вовремя представить ловкое и правдоподобное объяснение, и все будут вынуждены сделать вид, будто принимают его. Правила света похожи на правила детских игр, в которых, если вовремя забраться на возвышение, никто не сможет тебя осалить. Хуже всего было то, что происходило с ее куафюрой. Она полностью рассыпалась, превращаясь в один большой колтун, в котором запутались жемчужины и увядшие и помятые, жалкие цветы. Он умел одевать дам, но причесать – тут уж увы, и это могло бы стать уликой, если бы Мадам увидел в таком виде кто-нибудь, не считая верных дам и служанок, в чьи руки она отдавалась после страстных свиданий, чтобы они привели ее в приличный вид.